Не о победе, а о войне
Я уверена, что в эти дни нормальные люди думают не о победе, а о войне. Она была уже так давно, что даже «дети войны», получившие свой статус не без задней мысли циничных управителей вытягивать энергию из воронки, засосавшей миллионы, скоро окончательно уйдут из жизни и я ожидаю возникновения нового статуса «внуки войны». Я могла бы претендовать на этот статус, но надеюсь, что все его возможные изобретатели остались за поребриком. И мне кажется, единственно защитой от их токсических усилий заменить память о войне полосато-георгиевскими мифами может быть наше внимание, попытка осознать и проговорить эту трагедию, которую немые деды оставили нам в наследство.
Земля, где стоит мой сельский дом настолько полита кровью изматывающих харьковских боев, что я без всякого преувеличения все время опасаюсь, копнув лопатой поглубже, наткнуться на останки какого-нибудь немца или узбека. Да, наше село, освобождали заваливая огневые точки противника телами парней из Средней Азии, но на скромном памятнике у сельсовета их фамилий нет. Участник похоронной команды, бывший в 43-м подростком и успевший заработать ветеранские регалии в карпатских лесах, «освобождая Украину от бандеровцев», сообщил мне с клиническим равнодушием, что была их тьма этих узбеков, но все они были без документов и «кому там было надо их считать». Немцев, тем более не считали. У похоронной команды было много работы, так что многое прикапывали там, где находили.
Мой дом стоит на опушке леса, до сих пор изрезанного окопами и скрывающего неведомые могилы, видна полянка у родника, где отдыхающие немцы вели себя, как все курортники, вырвавшиеся ненадолго из битв — пили самогон и заигрывали с девушками. Здесь был реабилитационный центр для немцев после госпиталей. На фатерлянд раненые солдаты не попадали, их приводили в порядок на захваченной земле. Впрочем, из свидетельств, я поняла, что чужбиной немцы эту землю не считали, закреплялись надолго. Сельские тоже к немцам относились хорошо. Немцы раздали землю, выдали паспорта, обслуживали местных в военной медицинской амбулатории, открыли церковь, работала школа и в ней изучали Кобзаря. Основная ненависть была направлена на полицаев, повадки которых мало отличались от нынешних ментовских. Самым напрягающим была разнарядка на остарбайтеров — забирали почти детвору, с 16 лет, иногда полицаи брали крепких на вид детей помладше, тех, чья мамка не откупилась курками и яйцами в глубокий полицайский карман.
Когда село отбили, первым делом прошлись по домам тех, кто «сотрудничал с немцами». На горе, где стоял когда-то закрытый в 20-е монастырь, крепкие здания которого немцы заняли под комендатуру, освободители обустроили место для быстрых казней. В сельсовете работала комиссия, куда принимали доносы и разбирались персонально по каждому: почему, будучи в возрасте не был на фронте и чем занимался. Бежавшие из окружений первого года войны мужики и их подросшие сыновья через пару дней после освобождения пошли «смывать кровью вину» и полегли на той же неделе под ближними Манченками, брошенные, как узбеки на прорыв. Говорят, что оружия им не дали, но мне совсем не хочется в такое верить.
