Харьков сто лет назад: уплотнения и разгромы имений
В этом номере – продолжение рассказа о главных мероприятиях большевиков 100 лет назад, когда они впервые взяли власть в Харькове.
В прошлый раз я рассказал об основной, пожалуй, мере противодействия, так называемой контрреволюции – военно-революционном трибунале и первом его официальном подсудимом, давнем революционере, журналисте, издателе украинской газеты «Нова громада» Якове Довбищенко.
Еще одним небывалым доселе нововведением стала национализация частной собственности и перераспределение ее между жителями Харькова.
«Мы к вам, профессор…»
6 (19) января 1918 года в цирке-театре Муссури, остатки которого можно и сейчас видеть на углу Благовещенской и Дмитриевской улиц, было многолюдно. Правда, 3 тысячи человек, собравшихся там, пришли не поглазеть на какую-нибудь приезжую знаменитость или выступление борцов – их собрали по постановлению местного Центрального исполнительного комитета – высшего органа власти большевиков на завоеванной части Украины. Кто были эти люди, добровольно ли они пришли на собрание – неизвестно.
А собрали такое немалое количество харьковцев (а, скорее всего, и не только харьковцев, благо, беженцев в городе было очень много) для того, чтобы с их помощью упразднить одно из основных прав человека – частную собственность. Совсем скоро для советской власти станет типичным такое формирование «воли народа».
Народное собрание, состоявшееся в цирке Муссури, потребовало от ЦИКУ и Харьковского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов издать декрет, состоящий из таких пунктов:
1) Частная собственность на дома в гор. Харькове и его окрестностях отменяется.
2) Все имеющиеся в гор. Харькове и его окрестностях квартиры распределяются между всеми нуждающимися гражданами.
3) Вся имеющаяся в домах обстановка берется на учет с целью представления ее нуждающимся жильцам. Продажа и вывоз из домов воспрещаются.
4) Заведывание домами возлагается на домовые и районные комитеты. Им же поручается хранение всего домового инвентаря.
5) Квартирная плата вносится в кассу домовых комитетов и предназначается для ремонта и содержания существующих жилищ и на постройку новых.
О переменах на следующий день соответствующие органы уведомила комиссия, избранная на том же собрании. И – началось. Владельцы необоснованно завышенного, по мнению специальных комиссий, количества квадратных метров, лишались этих самых метров (по тогдашнему исчислению саженей) и вынуждены были делить «лишнюю» жилплощадь с квартирантами, которых не выбирали…
«До основанья…»
Еще одним повсеместным явлением того времени, правда, не вызванным никакими декретами и постановлениями, были погромы помещичьих имений.
Вообще усадьбы в Российской империи громили еще до октября 17-го, «красного петуха» пускали в начале ХХ века и в 1905-м году. После Февральской революции эта «забава» возобновилась, но с Октябрьской революцией она разошлась по всем весям бывшей империи и проходила с особой беспощадностью и бессмысленностью.
В январе 1918 года погромная волна настигла Сумской уезд, входивший тогда в Харьковскую губернию и славившийся великолепными усадьбами и экономиями, некоторые из них считались лучшими в империи. Под топор погромщиков попали в первую очередь сельскохозяйственные имения и заводы.
Первыми новые хозяева разграбили имения Куколь-Яснопольских в Саевщине и Лоренц-Эблина в Кекине, при последнем был сахарный завод. Затем волна перекинулась на владения Харитоненко, Лещинского, Прянишникова и других. Одновременно с усадьбами громили винокуренные заводы.
Невозможно бесстрастно читать описание очевидца о разгроме усадеб, напечатанном в одном из номеров газеты «Земля и воля». Народ тащил все, что попадалось под руку: лошадей, волов, коров, свиней, хлеб, плуги, бороны, мебель и домашнюю утварь, продукты… Из экономии Лещинского увели собаку ценной породы и котят. Ладно, если бы просто растаскивали добро, его бездумно уничтожали: жгли конторские книги, срывали с петель двери, вырывали оконные рамы, печные затворы, отдушники, гвозди, разбирали на части дорогие сельскохозяйственные орудия и машины – молотилки, сеялки, сноповязалки.
Грабеж, конечно же, сопровождался выяснением отношений среди погромщиков и поразительной, тупой жестокостью. Вот как описывал события очевидец:
«В сновавшей по всем направлениям толпе, кричавшей и ругавшейся, то и дело разыгрывались дикие сцены драки из-за дележа награбленной добычи, причем в свалках безжалостно уничтожалось много ценностей. Вот бородатый дядько выводит из конюшни пару породистых племенных лошадей, солдат оспаривает право на одну из них, дядько упирается; в руках солдата блеснула шашка, и под взмахами ее пали оба породистых животных. Там в толпе трещит и превращается в щепки диван из квартиры управляющего, стул; рвут в клочья шубу, бьют посуду. Баба убегает с банкой варенья под полой, за ней гонится другая, миг – и десятки рук суются в банку, на многих с вареньем течет кровь...
У амбаров сотни подвод. Поспешно насыпают в мешки хлеб, грузят в сани, безлошадные тащат на спине. Здесь такая же давка, так же уничтожается неоценимо дорогой продукт. Набрал «хозяин» ржи, тащит к саням, смотрит – его кум несет просо: мгновенно рожь выбрасывается на снег и дядько устремляется за просом, но и просо постигает та же участь, если увидит, что в соседнем амбаре товарищи забирают пшеницу.
Покончив с движимым живым и мертвым инвентарем, толпа принимается за постройки. Срывают крыши, выламливают полы и потолки. Деревянные постройки быстро растаскивают по бревнам, постепенно разбирают кирпичные стены, спиливают телефонные столбы. Так уничтожены до основания Хуторская и Мерлоговская экономии Лещинского, в последней вырублен сад.
В результате дикой вакханалии от экономий остаются груды развалин: словно губительный смерч пронесся над этими местами. По дорогам от экономий можно было видеть сплошные полосы просыпанного зерна; в полях бродили беспризорные лошади и волы. Много волов валялось трупами: иные были зарезаны на кожу, другие падали и разбивались по скользкому льду».
